будущего – горькие, жестокие, неизбежные реалии жизни и смерти, – мы сожалеем о ребяческих, иллюзорных чувствах свободы, мира или добра, которые прежде наивно лелеяли.
Уже довольно давно исследователи и активисты ищут политическую ценность неприглядных чувств, таких как депрессия, страх, паника, паранойя, гнев, ревность и стыд[141]. Кальп, например, сетует на то, что «самые рассудительные критики считают, что наиболее уродливые из разделяемых нами чувств непригодны для чего-то столь благородного, как освобождение», и утверждает, что использование негативных аффектов в качестве основы общего освобождения – возможность, «доступная лишь тем, кто утратил иллюзию, что позитивные аффекты выявляют лучшее в людях». Я согласна, что необходимо идти сквозь негативные аффекты напрямую, а не в обход. Но мне кажется, есть большая разница между принятием их существования – то есть проявлением любопытства, выделением для них места, их депатологизацией, пониманием их причин и потенциальной энергии, отказом видеть в них враждебную силу, от которой мы непременно должны освободить нашу духовную или коллективную жизнь, – и верой в то, что они означают наивысшую точку радикализма или утилитарности, или приданием им такого рода правдивости или потребительской ценности, которая преувеличивает как их важность, так и их надежность. Определенный склад ума, как правило, порождает такой же склад ума – к негативному аффекту это тоже относится. И хотя позитивные аффекты не всегда выявляют лучшее в людях (что бы это ни значило), идея о том, что негативные аффекты в этом смысле более продуктивны, противоречит моему опыту столкновения с ними (не говоря уже об опыте тех, кто весело подливает масла в огонь).
Исследователи и исследовательницы вроде Энн Цветкович, Фреда Мотена и других подметили, что значительный объем депрессии и отрицательных эмоций скапливается там, где люди якобы «делают то, что им нравится», включая художественный мир, активистские круги и университетскую среду. Выражаясь словами Кальпа: «Позитивные аффекты кружатся вихрем по Зукотти-парку и высоткам Goldman Sachs. Негативные аффекты застряли на временных работах, но еще и на панельных дискуссиях феминистских конференций. Как и любая другая амбивалентная форма власти, аффект – не положительная сила, а симптом». А вот люди на трампистских митингах, например, чувствуют себя довольно неплохо – а может быть, и в самом деле неплохо, – хотя стоит задуматься, можно ли считать удовольствие и разнузданность, пронизанные нигилизмом, ненавистью и поиском козла отпущения, хорошими чувствами, или в каких случаях их можно считать таковыми. Вместо попыток выявить наиболее неприглядные области мне кажется более продуктивным просто обратить внимание на то, что неприглядности хватает везде – как и недоразвитой способности спросить, как изменить ситуацию, если нам плохо[142]. В этом случае имеет смысл, во-первых, задать структурный вопрос о том, какие условия нужно изменить, чтобы плохое переживалось чуть легче, а во-вторых, исследовать дурные чувства сами по себе, чтобы понять, так ли они непоколебимы или неизбежны, как нам кажется. Первый пункт сложен, поскольку изменение условий и структур – это всегда нелегко; второй пункт сложен, поскольку он требует признания того, что мы, видимо, привыкли к определенным представлениям о плохих чувствах и не желаем от них отказываться, даже когда настаиваем, что именно это и собираемся сделать.
И это весьма непростая перверсия. Сложно отрицать мощную силу тревоги и паранойи, поскольку они, как выразился Фрейд, являются фундаментальными формами защиты. («Люди испытывают паранойю по поводу вещей, с которыми не могут смириться», – писал Фрейд, объясняя, почему мы не можем полностью избавиться от паранойи и тревоги.) Мы беспокоимся, что, ослабив хватку, не сможем предугадывать события, будем отрицать настоящие угрозы. Мы беспокоимся, что, отказавшись от тревожности, мы станем уязвимы перед неожиданной угрозой и эта неожиданность будет смертельной (привет, угроза полного исчезновения в 2030-м!). Мы беспокоимся, что, практикуя радикальное принятие «вещей, как они есть», мы скатимся в вытеснение, самодовольство или пассивность (стандартная левацкая критика буддизма и других форм осознанности). Но паранойя, отчаяние и тревога не то чтобы помогают нам «остаться со смутой» и не углубляют чувство товарищества. Вообще-то, они, наоборот, усиливают и без того болезненное чувство индивидуации и сужают горизонт нашего воображения до самого ужасного, что мы можем себе представить, словно репетиция худших страхов уменьшит наши будущие страдания. Обширный личный опыт научил меня, что так не бывает. Напротив, я узнала, что подобная репетиция – абсолютно понятный и чрезвычайно эффективный способ заглушить какой-либо намек на освобождение, открытость и удовольствие, доступные в настоящий момент, и в конечном итоге убить их.
МУЗЕЙ ПУТЕШЕСТВИЙ – КОНЕЦ ИГРЫ – ДВОРЕЦ СОВРЕМЕННЫХ СВОБОД – НАШИ ДЕТИ И ДЕТИ НАШИХ ДЕТЕЙ – ЧТО БУДУЩЕЕ СДЕЛАЛО РАДИ МЕНЯ? – И СНОВА УРОДЛИВЫЕ ЧУВСТВА – ПОЛИТИКА И ТЕРАПИЯ – ЕЗДА В СЛЕПЫХ ЗОНАХ
В 2014 году Гай Макферсон получил сертификат специалиста по лечению горя и с тех пор построил карьеру, помогая людям принять неизбежное вымирание. Макферсон преподносит это принятие как единственную оставшуюся нам форму свободы. В лекции 2019 года он процитировал выжившего в концентрационном лагере Виктора Франкла: «У человека можно отнять всё, кроме одного: последней свободы человека – выбирать собственное отношение к любым обстоятельствам, выбирать собственный путь». Макферсон утверждает, что наш последний акт свободы должен заключаться в выборе такого отношения, которое бы позволило нам жить «полно [и] безотлагательно, всегда помня о смерти», пока наш вид постепенно сходит со сцены.
Траектория движения Макферсона от климатолога к сертифицированному специалисту по лечению горя более отчетлива, чем у других, но многие интеллектуалы, особенно те, чья деятельность сосредоточена вокруг изменения климата, понемногу склоняются к роли гида-терапевта (или берут ее на себя полностью). Например, Мортон в «Темной экологии» отправляется вместе с читателями в путешествие по многочисленным слоям запутанных чувств, которые способна вызвать «темная экология», на манер тибетской «Книги мертвых»: «Обычно (и даже при желании) мы не можем пробраться даже сквозь первую тьму. В этой книге мы попытаемся добраться до уютной третьей тьмы, сквозь вторую, потустороннюю и жуткую. Не бойтесь». Берарди тоже ясно осознает этот поворот, утверждая, что «в ближайшие годы политика и терапия станут одним и тем же занятием. Люди останутся без надежд, в депрессии и панике, потому что будут неспособны справиться с экономическим пост-ростом и будут скучать по растворяющейся идентичности модерна. Наша культурная задача будет состоять в том, чтобы помочь этим людям и позаботиться об их безумии, показать им способ адаптации, счастливой адаптации прямо у нас под рукой. Наша задача будет состоять в создании социальных зон человеческого сопротивления, предназначенных для терапевтического заражения».
Как я уже объясняла ранее, я скептически отношусь к
